а закатное небо когда не спит - тихо струны перебирает
    ночи становятся холодны, мы и без алкоголя пьяны.
          это все чистота. не грязнее, чем дать концерт
    на расстроенном фортепьяно.

Он шёл согнувшись в три погибели заправив крупные ладони в карманы тёмно-синих джинсов, изредка оглядывался по сторонам, пытаясь найти знакомые лица, но никого не было рядом. Когда он в полном дерьме, вокруг ни одной чёртовой души. Слишком много мыслей в последнее время крутилось в голове американца. Даже сейчас, склонив голову вниз он пытался забыть прошлое и перестать думать о_ней, но Хартнетт и сам не заметил, как телефон оказался в его руках, а потом он услышал голос, её голос; и ему сразу вспоминаются алые розы лежащие на снегу, свинцовое море и глаза цвета такого, что подобно небу синему и водам голубым. И сразу становится так хорошо, так легко при мысли о ней_о прекрасной. В последнее время наши отношения стали слишком натянутыми, искренний смех начал сменяться часовым молчанием и руки не грели по ночам, мы запутались. Мы пытались найти выход, но ничего не получалось. Между нами образовалась стена. Хотелось биться головой, бесконечно стучать в закрытые двери, найти вопросы на ответы, но сегодня я вновь проснулся с полной опустошённостью и желанием умереть в полном одиночестве. Мы прожили пять долгих лет, осталось не умереть сегодняшним вечером. Без неё жизнь стала чёрно-белой.
Час за часом, день за днём, неделя за неделей проходили, бесследно растворяясь в пучине времени, с каждым мгновением жизнь всё скорее теряла свои краски, тускнея и превращаясь в кадры старой «пожёванной» кинопленки. С раннего утра и до поздней ночи, с ночи и до утра бесконечный бег в никуда, новые лица, новые места, и с каждым днём все жестче и бесцветный взгляд некогда ярких, пылающих жизнью, карих глаз. В бешеном и таком «рваном» ритме жизни некогда замечать какие-то приятные мелочи, некогда задумываться о том, что утеряно в водах прошлого, по какой грязной канаве плывёт твоя дырявая лодка теперь, и что ждёт его там, за поворотом – обрыв или продолжение мутной реки, заплывшей болотной тиной. Но чтобы ни случилось, по первому же зову подъём, по первому приказу – действие. Это данность, это не более чем определённая цена за чудо. Привыкаешь ко всему, потому что не всегда есть альтернатива, не всегда есть второй, лучший путь. Сплошная прямая, без ответвлений.
И он тянет на себя тяжелую дверь и оказывается в помещении тёмно-бордовых цветов. Кругом полки с книгами, множество старинных картин прошлого века и бесконечное количество акнтикварных вещей. Чуть осмотревшись он делает несколько неуверенных шагов вперёд и оказывается на мягком диване; американец любил подобные заведения : здесь не было ни одного человека кроме него, не отдавало приторными запахами американской кухни; здесь витали ароматы кофе с орехами, и, пускай у Хартнетта и была аллергия на орехи, но отказаться от небольшой чашки ароматного кофе он не мог. Расслабившись, по крайней мере попытавшись это сделать, он сделал заказ и продолжал сидеть на диване, тишина окутывает его. Он уже не помнил, как оказался на диване, но прямо сейчас он сидел, облокотив локоть об подлокотник и приложив пальцы к губам, наблюдая как пылинки танцуют в столбике света. Второй рукой он вцепился в деревянный подлокотник, чувствуя как узоры на нем впиваются в кожу, отпечатываясь на подушечках пальцев. Книги с полок смотрели на него, наблюдали за ним. Осматривали его взлохмаченные волосы и осунувшееся лицо. Усталые карие глаза и нахмуренные брови. Он чувствовал на себе их скользкий, холодный взгляд и от этого ему становилось тошно. Ему не нравилось, что он не чувствовал себя уютно. Он не хотел быть здесь. Один. Он хотел сидеть здесь вместе с ней. Вы, наверное спросите с кем? с Шарлиз.
Скрип двери вырвал его из прострации. Он повернул голову в сторону двери, не уверенный стоит ли вставать с места. И через несколько секунд он увидел её, и своим растерянным взглядом карих глаз уставился на неё. Почему-то она всегда выглядит превосходно. Он не мог объяснить этого, но она..всегда была прекрасной. Выхваченной картинкой из прошлого века, запечатлённой на чёрно-белой фотоплёнке и оживлённый в их век цифровых технологий. Специально для него. Её платье с этим аккуратным вырезом посередине, так и просилось быть стянутым с её округлых плеч, с её молочной кожи. Её идеальная причёска буквально нашёптывала ему, как он будет поводить по шелковистым локонами рукам, распутывая эти волны белого молочного шоколада.
Он всегда отгонял от себя эти мысли, ведь вместе с ними в голове начинался настоящий круговорот из сотен фраз. Она, наверное думала, что американец обрадуется, увидев её. Хартнетт почему-то был более чем уверен в этом. Но вместо этого тёплого приема на его лице появилась скорбь и злость, гнев и сожаление вместо радости и восторга. Он не чувствовал облегчения, он не хотел этого. Только не этого. Он знал, к чему она вела и не хотел этого. – Я не рад тебя видеть. – коротко и жестко сказал он, пока его глаза вгрызались в её. Коричневый цвет своим холодом пытался поглотить её тёплый голубой. Он был недоволен ею.
Прошло слишком много времени, слишком долго они не виделись. И ему становится холодно, в этот жаркий июньский вечер. И чего-то в её глазах, обрамлённой этой радостной жизни хотелось избежать, в первый раз любимая была настолько ему отвратительна. И зачем он позвонил её, зачем пригласил, если сейчас, смотря на неё он не может сказать ни одного слова. Становится тяжело дышать, перехватывает лёгкие и под рёбрами бешено бьётся. Американец чувствовал на себе взгляд её тёплых глаз и от этого ему становилось лишь холоднее. Он был бы рад, отмотать плёнку назад и забыть про существовании голубоглазой, и был бы рад если бы он набрался смелости и вышел за дверь. Он не знал, как поступить в этой ситуации – он так не хотел расставаться, но при этом, чувство гордости разъедало грудную клетку и он не мог так быстро принимать решения не услышав от неё ничего. Она была настолько чиста и искренна, с детской невинностью, неделями назад, пытаясь убедить его что всё это ложь, что любит она только его и больше никого больше. Но он не верил; все эти чувства, эти руки и бархатная кожа, что грели его на протяжении долгих лет стали чужими_стали холодными_не родными. Сейчас он сидел с безразличным выражением лица, крепко впившись пальцами в запястье, всё ещё охваченный горем произошедшего.
Джош старался не смотреть на неё, но стоило только взгляду зацепиться за её прямую спину и сложенные на коленях руки, как он не смог отвести от неё глаз. Он хотел подойти к ней, обнять её и попросить, чтобы она перестала грустить. Её лицу подходит смущённая улыбка и радостно блестящие глаза, а не потухший взгляд и опущенный вниз кончики губ. И когда она заговорило, это было как пощёчина. Нет, хотелось ему сказать, ты не дура. Ты самая прекрасная из всех женщин. И если сейчас с её уст слетят те самые слова, которые он прокручивал в голове несколько бессонных ночей подряд..он, наверное, сможет её простить. Американец медленно поднялся с дивана и сделал несколько шагов вперёд и повис над ней. Облокотившись руками о спинку дивана, он наклонился. Его глаза смотрели прямо на неё, и они выражали лишь холод, ничего более – он надеялся, что сможет проконтролировать свои эмоции.

Как-то сегодня всё запутанно и даже запуганно, будто кто-то ударил главного руководителя просто так, без всякой на то причины и предупреждения. Сегодня мне суждено было встать очень рано, ибо работа не ждёт, как часто говорила моя мать. Знать бы, где она сейчас, но сейчас это не так важно, посему лучше отбросить эту мысль подальше, куда-нибудь в недра моего сознания, дабы никто их не потрогал, да что потрогал, не увидел, а остальное – просто неважно. Если бы я знала французский, если бы родители записали бы меня тогда, десять лет назад, на бесплатные курсы, то я бы сейчас изъяснялась только на французском, пусть ломаном, пусть забытом, но именно на этом языке. Какой некрасивый пафос, горький и мерзкий на вкус, он оставляет после себя неприятное послевкусие, как после плохого напитка, слишком сладкого, например. Очнулась на работе в незабвенной позе задумчивости и в то же время потерянности: руки на поверхности, любой, главное, чтобы она была твёрдой и желательно ровной, а голова просто лежит на этих руках. Очнулась от крика, уже и не вспомнить какого, видимо, память снова решила мне изменить, решила уйти куда-нибудь далеко с кем-нибудь другим, оставить меня одну. Сегодня меня потянуло на какую-то несуразную глупость, которую я давно не чувствовала. Вспомнилось, как я, девушка восемнадцати лет, в принципе, не так давно, мечтала о том, что бы с кем-нибудь, одарённым чем-нибудь поэтическо-красивым, пить вино на крыше какого-нибудь дома и читать вслух стихи неизвестного поэта. Должна была вставить «какого-нибудь». Не получилось.
А сейчас я шла рядом с человеком, которого знаю недолго, не больше месяца, а мы, кажется, уже готовы раскрыть перед друг другом все карты, показать все скрытые козыри. Мы медленно уходили вглубь города, в ту часть города, которую я и люблю, и боюсь одновременно, странные чувства. Люблю, наверно, для душевной красоты, дабы показаться кому-то такой возвышенной, а боюсь, потому что никогда не была там. Наверно, только я могла любить то, что никогда не видела или не ощущала. Странно. В этот день мне всё казалось, будто я нахожусь в дешёвом третьесортном фильме, где на меня решили направить туман, специально подделанный туман, глупый туман. Какие мысли, какие образы в голове. От них кружится голова и хочется даже покурить или выпить. И это мне, человеку, который совсем недавно бросил курить (это просто надо было сделать). Это мне, человеку, который ненавидит пьяных людей. Какая странная закономерность. Но это снова пошли глупые разговоры с собой.
Бросаю усталый взгляд на своего собеседника. Собеседника? Последний час никто из нас и слова не сказал. Он просто предложил, а я просто согласилась. Тут даже нечего было объяснять. Честно говоря, я даже не помню, куда иду и зачем, но помню с кем, помню только, что мне интересно, но имя не помню. Какая странная закономерность. Ко мне просто намертво прилипла эта фраза. – Ещё долго? – каким-то слишком глубоким, даже для меня, голосом произнесла я и посмотрела снизу вверх на него, пытаясь найти в выражении лица ответ, но долго не смогла смотреть, посему и опустила голову. Всё стало слишком сложным. Фи, ничего не стало слишком сложным, просто Саммер совсем даже и Саммер, а просто оболочка. И меня ударил укол совести. Мне казалось, что я должна, именно я должна, поговорить с ним, рассказать что-нибудь. – Любопытно, - попытка поговорить медленно превращается в какой-то каламбур, - мне даже не страшно идти сейчас с тобой куда-то во время таких страшных событий, которые разворачиваются в этом городе. Странно, а я уже сколько ни прожила здесь, всё никак не могу говорить о Гройсвилле как о своём городе, как о своём родном доме. Доме, где сейчас происходят страшные убийства. – Быть может, потому что маньяк же девушка, - решила пошутить, глупая шутка сейчас получится, но: - а ты, как я вижу, не девушка. Браво! Ужаснейшая шутка являла собой окончательное поражение всякого самоуважения. Лучше бы я молчала.